Судьба человека

Жизнь в “Мертвой петле”

Одна из немногих уцелевших узниц концлагеря рассказывает о пережитом

17 марта 1944 года был освобожден концлагерь “Мертвая петля” около села Печера (Винницкая область). Лагерь “принадлежал” румынам, и после его освобождения по Красной армии пришлось выпустить приказ, запрещающий расстреливать пленных румын.

Корреспондент “Солидарности” встретилась с Фаней ФЕЛЬДМАН (в девичестве ЗУСЬМАН), которая со всей семьей находилась в этом лагере с 1942 года.


БИРЖА ТРУДА

Сирена заорала, и я вжалась в стену, подальше от окна. Только вчера похоронили стекольщика, и у меня перед глазами стояли куски его головы, завернутые в простыни, и жилистое туловище, положенное на палки. Он всего лишь высунулся в окно во время ночной сирены и пальбы, чтобы посмотреть, в кого стреляют. Хотя чего смотреть? И так понятно: напьются фашисты и по евреям палят. Кого найдут. Развлекаются. А стекольщику разрывной пулей разнесло всю голову. На кусочки. Прямо на глазах у дочки и двух внуков, что так не вовремя приехали навестить деда с Дальнего Востока. Ну, кто же знал, что начнется война? Я ведь только пару месяцев как девятый класс закончила. С похвальной грамотой! Я каждый год заканчивала с похвальной... Думала, куда дальше пойду. А теперь чего думать? Теперь думаю, доживу ли до завтрашнего дня. Сколько уже моих знакомых не дожили до сегодняшнего.

- Фаня! Фаня! Просыпайся!

Я вскочила, как ошпаренная. Что такое? Немцы? Нет, утро просто, на биржу труда пора. Приказ такой издали, чтобы все наше гетто каждый день приходило на базарную площадь. Там, может быть, кого-то из нас выберут работать.

Я поднялась с земли. У тетки Симы Волчик домик был маленький, пол земляной, не то что наш, а сюда пригнали несколько семей. Нас шестеро, их трое, и еще двое. Одиннадцать в двух маленьких комнатках. И так в каждом доме. Русских, поляков, всех из этого района выселили, сделали еврейское гетто.

На улице тепло, август, но меня трясет. Особенно когда патруль идет. Немцы по одному не ходят, только по двое. Вот и сейчас идут двое. Молодые, справа на рукаве свастика, сапоги начищены, а на шее бляха блестит - аж глаза режет. И надпись: “Gott mit uns”. Значит, “Бог с нами”. Неужели Бог теперь действительно с ними? И винтовки... винтовки со штыком, и фашисты накалывают на него людей, как бабочек. Я крепче вцепилась маме в ладонь. Побыстрее пройти. Когда фашисты скрылись, я увидела Ваську. Мы с ним учились в одном классе, хотя он в каждом по два года сидел. Но здороваться не хотелось. Он теперь в украинской комендатуре, как и половина воров и хулиганов нашего города. Говорят, звери страшные. Даже не знаешь, в чьи лапы хуже попасть: фашистских или украинских жандармов. А есть еще румыны, итальянцы, прибалты... и у всех своя комендатура. У прибалтов работают почти одни женщины, но звери почище, чем мужчины! На куски евреев режут. За три месяца уже всех по форме отличаю. Итальянцы - в черной форме: пилотка, штаны, рубашка - все черное. У румын форма светло-коричневая.

- Фаня Зусьман! - на меня показали пальцем два молодых немца. Я сжалась. - Мы берем ее на работу.

Шли долго. Я переставляла деревянные ноги, поспевая за моими “работодателями”. Они шли впереди, а я метрах в трех сзади. Евреи не имели права идти рядом. Мы шли далеко, на берег реки Буг. Прошли мимо нашего гетто, вышли на грунтовую дорогу, потом прошли по шоссейной, потом снова тротуар, и вниз к реке. Повернули направо, и я поняла, что ведут меня к сушильне. До войны там сушили овощи, фрукты и развозили их во все концы Советского Союза по железной дороге.

- Verflucht Jude!

По немецкому у меня в школе была пятерка, так что я поняла, что они от меня хотят. Проклятый еврей, чисть туалет, проклятый еврей, мой пол, и так целый день. К вечеру спина не разгибалась, руки сводило. Проклятый еврей, можешь идти. Я пошла. Побежала даже, но потом, когда с их глаз скрылась. Темно уже, идти до дома далеко. Иду, трясусь: нам нельзя в это время на улице находиться. И никому не объяснишь, что тебя только отпустили с работы. Это они на работу ведут, а назад добирайся сама, как знаешь. Ну конечно! Только вышла на шоссе - патруль. Немецкая жандармерия. Сказали идти за ними. Один спереди, другой сзади меня идет. А я смотрю на винтовку и думаю: “Ну, все, это конец”. Даже нашего Рыбаченко заметила не сразу - все винтовку разглядывала. Ему-то можно ходить после комендантского часа. Его и в гетто не переселили. Нужен он им был. Рыбаченко был сапожником. Еще восемь евреев немцы не тронули и не переселили в гетто. Он хорошо меня знал - до войны мы жили через дорогу. Но Рыбаченко прошел в одну сторону, а жандармы повели меня в другую. К себе в жандармерию.
Переступаю порог, и сердце у меня ухает: Андрей! Тот самый, который встречался до войны с моей двоюродной сестрой! Нельзя было, чтобы евреи встречались с русскими, с украинцами. И им нельзя, и нам нельзя, так сестра в окно лазила к нему на свидания. И так мне захотелось броситься к нему с криком: “Миленький, как я тебе рада!” Даже чуть улыбнулась. Подумала, дура, что он меня отпустит. И шепчу ему, говорю, чья я двоюродная сестра. Вижу: он становится красным, будто его на горячую сковороду посадили. И кричит на немецком жандармам, чтоб меня в погреб кинули. Я-то понимаю, что он говорит... Жандармы, значит, повели меня в коридор, а там дверцы в полу. Приказали открыть. Открыла, и только хотела разогнуться, как почувствовала пинок ногой и кубарем покатилась в погреб. Тот оказался такой глубокий, что от удара я потеряла сознание.

Открываю глаза - все болит, а вокруг меня люди. Сотни людей. Оказалось, это польские евреи. Они в 1939 году, когда Германия завоевала Польшу, эвакуировались в Советский Союз, но не успели уехать дальше, когда война пришла в СССР, и попали в этот погреб. Я поняла, что это конец.

Через некоторое время сверху, через дверь, откуда я свалилась, спускается кошелка на веревке и кличут, что это для меня. Кошелка из лозы, длинная, с обеих сторон круглая, и закрывается на пуговицы, как чемодан. Еда там какая-то была. Но я пока сообразила, что это, не осталось ничего. Даже самой кошелки. Ее тоже съели.

Вдруг открываются наружные двери в погреб. Слышу: “Фаня, выходь”. Думаю, ну все, меня расстреляют. Медленно поднялась, поляки плачут. Вышла. И вижу, что это Федор Рыбаченко, тот самый. Он быстро закрыл дверь: “Тикай”. Оказывается, он пошел к вольным евреям, объяснил, что меня схватили, и они собрали выкуп за меня. Так, как я тогда бежала, я никогда в жизни не бегала. Ветер обогнала. Прибежала в гетто, а мама и папа плачут, думали, что все.

Уже после войны узнала, что в ту ночь всех из этого подвала вывезли на берег реки Буг, пригнали на скалу, и взрослых убивали и скидывали в реку, а детей прямо живьем сбрасывали. Ни единый не остался в живых. Не знаю, сколько их в том подвале сидело, но, наверное, человек двести. После этого люди рыбу оттуда не ели, ни во время войны, ни после - говорили, что она напитана человеческой кровью.

А на следующее утро опять на биржу труда. Куда деваться-то? И опять меня берут на работу, и опять я возвращаюсь назад ночью. Опять мне везет: в жандармерии есть один еврей, очень похожий на украинца (потому он и не в гетто). И он вместо того, чтобы отвести меня в комендатуру, отпустил. Я понимаю, что вечно мне везти не будет. Но выбора нет. Снова утро, и снова биржа. На этот раз меня взяла врач Стася. Мы идем: она впереди, я сзади, на расстоянии трех метров. Вышли на дорогу, которая ведет на Одессу и на Молдавию. По обочинам - дома, и вижу, что возле одного из них много людей толпится: немцы, румыны, украинцы, русские - и смотрят. Стася подошла, закрыла лицо руками, и пошла дальше. Я не имею права останавливаться, но глянула, что там происходит: стоит черная, обгоревшая голая женщина и держит в руках уже пустую бутылку из-под керосина.

- Побудь здесь, - сказала Стася, закрывая меня на складе в больнице. Сама же взяла больничных лошадей и поехала за этой женщиной. Когда ее привезли - подвесили в простыне в коридоре к потолку, чтобы не дотрагивалась ни до чего. Из лопнувшей черной шеи у нее шла кровь.

- Зачем вы это сделали? - спросила Стася.

- У моего мужа была хуже смерть, чем у меня, - ответила она. К вечеру она умерла. А я узнала, что, оказывается, эта женщина работала в роддоме акушеркой. Муж ее был зубной врач. А два сына жили в Москве, и они ушли на фронт. Еще до того, как немцы пришли в Брацлав, он написал статью в местную газету “Путь Ильича”, где сказал, что если надо будет, он тоже пойдет воевать. Когда немцы взяли город, его предал один врач, рассказал об этой статье. Фашисты привели его в местное гестапо и выбивали зуб за зубом - выбили все, а потом бросили в помойную яму, где его загрызли собаки. Так жена сказала, что не хочет жить, и поэтому себя подожгла.


КОНЦЛАГЕРЬ

Началась зима. Каждый день мы все ходили на биржу, и если не было работы, нас заставляли руками снег чистить. Зима выдалась очень холодной, мороз под 30 градусов, снег руками нельзя взять - они все синие были. Еще мы носили воду. Немцы стояли на горе, а колодец внизу, вот мы и таскали. А ночью спать невозможно: каждую ночь сирены воют. Я вообще перестала что-то соображать. Руки-ноги не чувствую от холода. Сирены, стрельба.

Мы уже не выдерживали всего этого, и перед Новым годом решили поститься и молиться, чтобы Бог помог нам. Сказано - сделано. В четверг постились, а в ночь на пятницу - сирена. И приказ: всем на улицу, от мала до велика. Многие легли уже спать, выбежали почти голыми, думали, постоят пять минут и обратно зайдут. Обратно нас уже не пустили... Это было в ночь на 30 декабря 1941 года. Погнали нас этапом в концлагерь “Мертвая петля”, что в 18 километрах от Брацлава. Но мы этого еще не знали. Те, которые были раздетыми, не дошли. По дороге очень много умерло. Но не только от холода умирали.

По дороге я видела, как лопатой разрубили Лену - мы учились с ней в одном классе. У нее была такая красивая, длинная коса... Еще разрубили одного портного с дочкой лет десяти. Мы переступили эту кровь, мясо и дальше пошли. Ни эмоций, ни чувств, ни мыслей не было. Шли как скот на убой. Остановились в восьми километрах в конюшне. Пахло навозом, в денниках была загаженная солома, но было теплее. Я села на эту солому. Мне казалось, что нет рая на земле лучше, чем эта конюшня! Нас уже ждали. Румыны, немцы, всякая другая сволочь. Сразу стали грабить. Маленьких детей разворачивали. Румыны забирали даже закаканные пеленки. Немцы брали, что почище: распашонки, одеяльца. В первую очередь разворачивали детей. Думали, что там спрятаны сокровища. Потом начали раздевать всех. Мою подругу, с которой я сидела за одной партой, раздели. У нас были одинаковые пальто, только по цвету разные. Нам их купили в одно время, когда в магазин привезли два пальто по 118 рублей. У нее было серое с красной полоской, а у меня - синее с красной полоской, и воротник у меня был черный, а у нее серый, покрасивее. Ее мама купила пальто первая. С нее сняли пальто, и она осталась голая. Ее мать сняла платок с себя и на нее набросила. Они обе остались живы, хотя почти все, кого раздели, умерли от холода.

В 12 часов под Новый год мы увидели большущее здание в три этажа, этажи были высокие, по 3 - 4 метра. Очень красивое здание. Потом я узнала, что его строил граф Потоцкий своей жене. Внутрь нас не пустили. Там были две канавы, так нам приказали прыгать туда. Мы попрыгали, хотя высоко там было. Оказалось, что это баня тубдиспансера, там мылись больные. Бетонный мокрый пол, капает вода, какие-то деревянные круги и мороз в 30 градусов. Моя бабушка, ей было 72 года, успела положить голову на этот деревянный круг. Народу - мамочки мои! Легли все вповалку. Моя голова на чьих-то ногах, на моих ногах - чья-то голова. Так прошло два дня. Ничего не происходит. Есть хочется. Моя мама вылезла посмотреть, что там. Ее долго не было, мы уже ее похоронили мысленно, но она возвращается, сползает, падает. С перебитым позвоночником. Скрученная. Ее поймали румынские полицаи и побили шомполами, повредили позвоночник. Мы тут же кушать расхотели. На четвертый день бабушка сказала маме: “Старшая дочка моя, я умираю за тебя, ты останься в живых”. Бабушка умерла, где ее похоронили, мы не знаем. А мама выжила, хотя у нее от повреждений голова соединялась с пальцами ног. Таким крючком она и ходила. После войны мама посмотрелась в зеркало, спросила: “Это я?” И упала в обморок. Мама ведь была красивая высокая женщина.

Тем не менее, есть хотелось, и через день уже я вылезла из ямы. Вышла к воротам, к ограде лагеря. Оказалось, что за прутьями ворот находится большая дорога, и по ней часто проходят украинцы и русские со всех сел. Мы все просили у них еду. Рядом росли деревья, и дети, залезая на них, рогатками нам пуляли еду с той стороны. Ели, что удалось добыть: очистки от картошки, чеснок, корку хлеба, скорлупу яиц... иногда несколько дней не удавалось добыть ничего. 1 февраля нас перевели в комнату на первый этаж. Но за все два с лишним года нас никто ни разу не кормил и не поил. В нашей комнате лежала женщина с тремя мальчиками лет шести, они так били мать, кусали ее, щипали. Кушать требовали. Один оставлял, второй начинал, потом третий. Ой, как они ее били, издевались, кусали, ели ее просто! И она молчала. Как она выдерживала, я не знаю. Когда можно было идти к воротам, она бежала, и что добывала, все им отдавала.

Еще у нас лежал один парализованный. Так его родственники ходили пешком по 100 километров, приходили к воротам и бросали мешочек, а в этом мешочке - два одинаковых мешочка с едой. Все знали, что кто поймал его - один оставь себе, а один отдай парализованному. Никто не трогал второй мешочек, все отдавали парализованному. Была дисциплина какая-то, совесть. Он, кстати, выжил в лагере.

Пили мы летом из фонтана, который был во дворе. Вода была зеленая, воняла, в ней часто румыны, хозяева этого концлагеря, топили детей, макая их головой в фонтан. Зимой ели снег, выбирая тот, что почище. Ведь никакого туалета тоже не было. Ходили под себя, стараясь пореже выходить из комнаты, чтобы не попадаться на глаза фашистам.

Как-то раз Коневская, что лежала в третьем ряду, пошла в коридор, а дверь оставила открытой. В это время зашел немец, молоденький парень лет 18 - 20. У двери лежала старушка. Он к ней: “Сколько лет?”. Та с перепугу вскочила: “Семьдесят”. “Семьдесят? Гут. Ком”. Через два часа она вернулась. Она очень плакала и просила: “Вы не рассказывайте моему мужу”.

Потом немцы устроили “свадьбу” этого солдатика со старушкой. Утром было приказано всем евреям от мала до велика выйти на улицу. Возле ворот море немцев и румын стоит и у всех бинокли. Приказали этому молодому немцу, чтобы он нашел эту бабку, взял ее под руку, и прошел с ней три раза вокруг здания. А нам всем приказали кричать “ой-ой-ой, ой-ой-ой” и бросать в них камни, гравий. Детей заставили песни петь. Этот немец шел и плакал. Когда старушка умерла, я не знаю, потому что нас все время переводили из одной комнаты в другую.

Наступила весна. Пошел слух, что нас всех убьют, но потом прибежали две румынские еврейки, что сидели в лагере, и рассказали нам, что убивать нас не будут - нас будут мучить ради развлечения. Дело в том, что мы находились на одном берегу реки Буг, а на другом был госпиталь и дом отдыха для немцев. И наш комендант, румын, сказал, что интереснее не сразу всех убить, а смотреть, как мы мучаемся. И вот - весна, все цветет, приехало много машин, немцы все такие красивые, молодые, светловолосые, брюки выглаженные, ботинки сверкают, белая рубашка с коротким рукавом, широкий пояс, на котором написано “Gott mit uns”. Набрали много машин с евреями, несколько тысяч, и увезли на ту сторону. Оттуда вернулись только пять человек. Рассказывали, что этих евреев просто закапывали живыми: кидали в ямы, сверху насыпали хлорную известь, чтобы не было заразы, и засыпали. Ямы эти шатались по месяцу. Что там еще творили, я не знаю.

В 1943 году забрали моего старшего брата, увезли в Брацлав. Ему перебили колено, он не мог ходить. Фашисты приказали, чтобы он перешел дорогу и полз на горку: там жил сапожник с дочкой Аней, я училась с ней в одном классе. И ему приказали, чтобы он туда пополз на коленях, и когда он подполз к помойной яме, его застрелили. Когда фашисты ушли, сапожник яму эту засыпал. После освобождения я ходила просить милостыню: голая, страшная. Зима была. Ноги обернуты в тряпки от мертвецов, сверху тоже тряпки от мертвецов. У Ани просила покушать. Она мне тогда сказала: “Знаешь, твой брат лежит у нас в помойной яме”. До этого мы вообще не знали, что с ним. А папу моего закололи, когда он подошел поближе к воротам лагеря, чтобы еду попросить. Он шил шапки, часто ездил на базар в Печеру, думал, что его кто-то узнает и даст еды. Так немцы его поймали и стали колоть штыком. То в руку, то в ногу. Потом в живот. Я слышала его крики, и мороз пробирал меня до внутренностей. Ему было 46 лет.

В 1943 году дошло дело и до меня. Лето было, жарко, мы, как обычно, стояли у ограды, просили еду. Тут-то нас и взяли, всю ораву, человек тридцать. Вывели из лагеря, повели по дороге. Я первый раз ее увидела: дорога большая, широкая, залитая цементом. Сразу видно, хорошо и гладко немцам по ней ездить. И мы по ней топаем, вонючие все, в тряпках оборванных. Солнце припекает. Румыны нам сказали повернуть направо, а там мост на немецкую сторону, и значит, это конец. Но нас отвели на лужайку, заставили карабкаться по обрыву вверх. Там красные камни рассыпались, когда на них ногу ставишь, - первый раз такие видела - много наших просто засыпало. Когда мы залезли, нас уже ждали. На лужайке была зеленая трава, а по краям кусты шиповника. Ветки колючие такие. Я зашла на эту лужайку, увидела немцев, которые стоят около кустов и отрезанные веточки с одной стороны держат белым платочком, чтобы не уколоться, а с другой - ножичком очищают, чтобы держать удобно было. Медленно так, спокойно стоят и веточки себе чистят.

Нам приказали лечь лицом вниз. Мы легли в ряд. И они начали нас стегать этими веточками шиповника. Кто лежал сбоку, тот уже не встал, я лежала посередине. Меня изуродовали всю, всю голову и спину разбили. Били долго. Уже под вечер устали и ушли. А мы, кто остался в живых, мы не могли слезть с горки, скатились с нее кубарем. Сколько осталось в живых, я не помню. Вернулась в лагерь уже совсем затемно, на четвереньках, вся в крови. Мама как увидела меня - зарыдала.

- Мама, не плачь, я полежу день и пойду снова еду просить. Кушать ведь надо, - сказала я. Так оно и получилось. Я думаю, что боль и страх поддерживают человека. В жизни бы мы всего это не выдержали, если бы не боль и не страх. Силы какие-то дополнительные они придают. Немцы нам сказали, что мы будем это всю жизнь помнить. Действительно, я это до самой смерти не забуду.

А потом, еще было тепло на улице, приехали немцы, приказали нам всем выйти на улицу. Мы знали, что кто останется, того они прокалывают штыком. Мама вылезла, идет, голова и ноги соединяются. Она оказалась в одной стороне, а я с младшим братом - в другой. Там у центрального входа, где проход в этот лагерь, с левой стороны два здания. Одно возле второго.
В одном был склад тубдиспансера, где фашисты держали вилы, лопаты и прочее. А в другом - продукты. На ступеньках у каждого здания - по немцу. И вот один из них подошел к нам, отбросил брата от меня, и меня к себе тянет. Но в это время, с другой стороны толпы начался крик: у одной женщины двоих детей забрали, так она начала биться за них. Немец бросил меня, побежал туда помогать, а я стою.

- Фаня! Фаня! - это мама кричит. А я оцепенела. С места сдвинуться не могу. Потом очнулась, нырнула в толпу, и к маме под юбку. Они ту женщину застрелили, и немец вернулся. Смотрит, меня нигде нет, он другую девушку взял. Мамино увечье меня таким образом спасало не раз.


ОСВОБОЖДЕНИЕ

16 марта 1944 года нас окружили немцы сплошной стеной. Возле каждых дверей, возле каждого окна стояло по фашисту. Мы уже знали, что это конец, мы уже и не плакали. 17 марта видим, от ворот бежит немец, кричит и машет. Они все побежали, мы подумали, может быть, подложили взрывное устройство? Прошел час, два, три, мы ждем взрыва. И тут видим, как через ворота вбегают красноармейцы. Подбежали к дверям, открыли их, а на них хлынула вонь. Они отшатнулись: кто вы?

- Мы концлагерь.

- Быстро отсюда выходите.

Мы вышли. Солдаты такого ужаса не ожидали увидеть. Мы гнили заживо. Еще год мы бы точно не выдержали. У моего младшего брата на голове была каска из гноя, а под ней вши. Он чесался постоянно и раздирал ее до крови. Гной, кровь и вши вытекали прямо из головы. Я вся была искалеченная. Да и все такие.

Солдаты, когда увидели наши голодные глаза и тела, полезли рыться по карманам. У кого что находилось, тут же нам раздавали. Кто кусочек сахара, кто сухарики. Когда зашла передовая часть, нескольких полицаев расстреляли прямо возле колодца. Расстреливали так. Спрашивали: “В бога веруешь?”. Когда те отвечали: “Да”, - их крест-накрест и стреляли.

Но освободить нас освободили, а дальше бросили. Штурмовой отряд ушел вперед, а у нас не было сил идти домой. 25 километров до своего дома мы ползли больше месяца. По дороге просили еду. В хорошие дома не заходили - от нас же воняет, мы гнием, могут и собак спустить. Постучались в один домик под соломой. Открыли дверь: одна большая комната, кровать застелена соломой, стол, лавочка возле окон, печка русская и большое пространство, где собрано все хозяйство: теленок, свинья, куры, козочки. В углу стоят лоханки с едой: очистки картошки, солома, отходы какие-то, все это перемешано. Младший брат увидел это, и начал есть прямо из этой лоханки.

А на печке сидели трое детей, и семилетняя Маруся высунула голову и говорит: “Не ешьте, не будет, что свиньям дать”. Хозяйка как услыхала, начала плакать. Взяла луковицу, нарезала, залила подсолнечным маслом, дала по кусочку хлеба. Сколько жить буду, умирать буду - буду помнить этот вкус. Вкуснее этого ничего нет на свете. С тех пор мы дружили с ними, и на базарах, когда встречались, вместо приветствия говорили, смеясь: “Не ешьте, не будет, что свиньям дать”.

Но я хочу сказать так: если бы не русские и не украинцы, ни один бы из нас не остался в живых. Ни единый. Низкий им всем поклон.

Рассказ записала Юлия РЫЖЕНКОВА

Фото Николая ФЕДОРОВА

PS. В лагере “Мертвая петля” были уничтожены около 50 тысяч человек. Освобождены были всего несколько сотен заключенных.

2010-04-26 18:47:04